– Пусть скажет Яну, что его отец не оставит меня в покое. Он сказал, что сегодняшнее ещё цветочки… хочет сделать всё, чтобы я стала противна Яну, чтобы была грязной…
Яринка замолчала и напряглась всем телом, пережидая приступ боли. А потом снова улыбнулась кровавой и зловещей улыбкой.
– Пусть скажет, что я не стану этого терпеть. В следующий раз убью Бурхаева. Вот ведь как… всегда хотела убить своего отца, а убью отца Яна…
Опять раздался сдавленный утробный смешок, от которого у меня по коже, которая, кажется, и без того была уже ледяной, поползли мурашки. А из Яринкиного голоса исчезала уверенность, он становился сонным, голова упрямо клонилась на бок.
– Пусть Ян себя не винит… он хороший. Я всегда буду его помнить. Если не сможет… пусть на Запад без меня… нечего ему здесь…
Я всё-таки поднялась на дрожащие ноги, сделала шаг к дверям, но не смогла отвести взгляд от изуродованного лица Яринки. Губы, теперь ставшие бесформенными, едва заметно шевельнулись.
– Попроси…
Я кивнула, стараясь выглядеть как можно более уверенной и спокойной.
– Я попрошу Ральфа позвонить Яну. Обещаю. Сегодня же. Но сначала приведу к тебе доктора.
И, не в силах больше смотреть на то, во что Бурхаев-старший превратил мою красивую и гордую подругу, бегом бросилась за дверь.
Доктору хватило беглого взгляда, чтобы понять: без госпитализации не обойтись. Но он не выглядел ни шокированным, ни даже удивлённым, за что я его почти возненавидела. Интересно, как часто этому ещё молодому мужчине приходилось видеть здесь избитых и изнасилованных девушек? А умирающих? Как давно это стало для него обыденностью, не заслуживающей каких-либо эмоций?
Два охранника, пришедшие с доктором, переложили совсем ослабевшую Яринку на носилки, а я собрала кое-что из её вещей. Все вместе мы двинулись в клинику, провожаемые молчаливыми соседками, появления которых я даже не заметила. По иронии судьбы Яринка заняла ту же палату, в которой год назад лежала я, перебинтованная, как мумия. Не к месту вспомнилась ночь, что я провела здесь на подоконнике, во все глаза глядя на проходящих под окном странных людей: пьяных, голых, бесстыжих. А для меня как давно это стало обыденностью?
– Она поправится? – спросила я у доктора сиплым от слёз голосом, когда Яринка была уложена на больничную кровать, а охранники убрались восвояси.
– Не беспокойся, – он отозвался почти беспечно, заставив меня сжать руки в кулаки. – Вы, девчонки, как кошки живучие. Себя-то помнишь?
– Когда я могу навестить её?
– Завтра днём приходи, – доктор уже возился со шприцами и ампулами, и я бесшумно вышла, постаравшись взглядом уверить Яринку в том, что выполню обещание.
Возвращаться в домик я не стала, боясь расспросов, которыми меня неизбежно забросали бы девушки. Но ещё больше боялась того, что их утешения будут звучать примерно так: "Яринка поправится, это ещё ничего, а вот меня гость однажды…". Такого я могла уже не выдержать. Оазис, жёлтый от песка и синий от моря, кажущийся на первый взгляд райским местечком с его пальмами и павлинами, с аккуратными, словно пряничными, домиками, сегодня повернулся ко мне иной стороной. Тёмной и глубокой, как воды Русалкиной ямы, скрывшей самые страшные его тайны.
Абсолютная безнаказанность Бурхаева. Равнодушие доктора и охранников. Молчание соседок. То, как Яринка, еле держащаяся на ногах, истекающая кровью, в разорванной одежде, одна дошла от Айсберга до дома, и никто не остановил её, не предложил помощь. Понимание, что подобное в любой момент может случиться с любой из нас…
Я торопливо шагала по улочкам Оазиса, освещённым разноцветными фонариками, которые всегда казались мне такими уютными, и чувствовала себя зверьком в смертельной западне. В западне, стены которой медленно, но неотвратимо смыкаются вокруг меня. И неважно, что стены эти пестреют всеми красками южного лета, пахнут морем и фруктами, звучат музыкой и шумом прибоя. Всё равно рано или поздно они сойдутся так тесно, что меня между ними уже не останется.
До Айсберга мне казалось, что я держусь неплохо, но, судя по тому, как Ральф, сидящий на террасе ресторана, не донёс до рта вилку, замерев в нелепой позе при моём появлении, – только казалось.
– Что с тобой?!
Я хотела ответить, но увидела своё отражение в зеркальной стене – съёжившееся, дрожащее, с мокрыми дорожками от слёз на щеках, – и закрыла лицо руками.
Ральф торопливо поднялся, бросил на стол купюру и, обняв меня за плечи, быстро повёл прочь. Я послушно семенила за ним, уже не сдерживая слёз. Но заметила, что ни мой плач, ни наш поспешный уход не привлекли ничьего внимания. Как, наверное, не привлекла его бредущая по улицам окровавленная Яринка. Чьи-то слёзы и кровь не пользовались здесь популярностью.
Ральф закрыл за нами дверь номера и тут же опустился передо мной на корточки, заглянул в лицо, слегка встряхнул за плечи.
– Что случилось? Тебя кто-то обидел? Кто?
Говорить я ещё не могла, но отрицательно помотала головой, и Ральф заметно расслабился. Поднялся, шагнул к холодильнику, забулькал там чем-то, отгородившись от меня открытой дверцей. Я медленно прошла в номер, потерянно села на краешек кровати, пытаясь собраться с мыслями, чтобы начать разговор о том, зачем пришла. Получалось плохо.
Подошёл Ральф, протянул мне стакан, на дне которого плескалась коричневая жидкость. Я отпрянула, по запаху узнав коньяк, целую бутылку которого залпом выдула в нашу первую совместную ночь.
– Пей, – Ральф не дал мне отодвинуться, – сейчас можно. Пей и рассказывай, что стряслось.
Я выпила. Вкус оказался таким отвратительным, что осталось только подивиться тому, как я не заметила его в прошлый раз. Горло обожгло, в животе протестующе заурчало, зато я уже не плакала.
Забрав из моих рук опустевший стакан, Ральф бесцеремонно сгрёб меня в охапку и оттащил к окну, в глубокое кожаное кресло, где мы обычно сидели по вечерам, глядя на раскинувшуюся внизу панораму Оазиса. Пристроил у себя на коленях, как фокусник, выдернул откуда-то белоснежный платок, принялся вытирать им моё зарёванное лицо. И такое проявление почти отеческой заботы успокоило меня куда больше выпитого коньяка. Именно благодаря этому я нашла в себе силы начать говорить.
Об истории любви Яринки и Яна Ральф уже знал, как и об остальном, что происходило с нами в Оазисе. Сама не понимаю, как так получалось, что я, начав о чём-то с ним говорить, уже не могла замолчать, но факт остаётся фактом: Ральф был единственным человеком после Яринки, который знал обо мне почти всё. Почти. Умолчала я только о наших планах побега на Запад.
Это и рассказала сейчас одним длинным прерывистым предложением, глядя на свои сцепленные на коленях руки. А когда замолчала, не сразу осмелилась поднять глаза на Ральфа, боясь, будто рассердила его тем, что до сих пор держала в секрете часть правды. Когда же, наконец, осмелилась заглянуть ему в лицо, то увидела совсем другую эмоцию. Глубокую печаль.
Густые чёрные брови поднялись домиком, что, на мой взгляд, Ральфу очень шло и делало моложе сразу лет на двадцать. Но сейчас я испугалась, потому что в последний раз видела такое выражение на его лице нашим первым утром, когда, заплаканная и жалкая, вышла из ванны, кутаясь в слишком большой для меня халат. Тогда Доннел пожалел меня, запутавшуюся, напуганную, не знающую, куда деться от стыда… Значит ли это, что я и сейчас по какой-то причине заслуживаю жалости?
– Детский сад, – наконец сказал он на глубоком грустном выдохе. – Какие же ещё дурачки эти твои Яринка и Ян. Бурхаева решили поиметь? С огнём играли, вот и получили.
– Ты знаешь Бурхаева? – осторожно спросила я, просительно подсунув кисть под его ладонь, как просовывает собака морду под руку хозяину в надежде, что её погладят.
– Не лично, – Ральф резко мотнул головой, но одновременно ласково сжал мои пальцы, отчего я чуть расслабилась. – Наслышан. Со стороны твоей Яринки глупо было надеяться его обмануть.
